окончание, начало здесь
Долгий путь к выздоровлению
В больнице Френсис помог мне выбраться из машины и почти потащил
меня через вход вниз по длинному коридору. Мы зашли в комнату, где
находилась барокамера. Это был желтый цилиндр, примерно 6 футов в длину
и 2 — в диаметре, с множеством проводов, клапанов и других внушительных
приспособлений по бокам. Около дюжины баллонов стояло в ряд. Первый был
соединен с портом высокого давления камеры. Меня усадили и быстро
осмотрели для выяснения состояния. После того, как я ответил
на несколько вопросов, меня попросили раздеться, завернули в простыню
и предложили попытаться подойти к барокамере. Усилием воли я смог
дойти, качаясь и едва переставляя ноги. Я взобрался внутрь, и большой
круглый металлический люк закрыли.
По мере нагнетания давления я смотрел наружу из маленького круглого
иллюминатора над головой и видел, как Франсис читал инструкцию. Это
меня несколько смутило, хотя на самом деле, я слишком устал, чтобы
о чём-то волноваться. Я вспомнил, как Бута Тайе, одного из ныряльщиков
с острова Рождества, ломало почти также, как и меня, и он почти
полностью излечился после курса интенсивной терапии. Я никогда
не позволял себе даже думать, что меня ждет что-то другое.
Барокамера могла симулировать глубину в 165 футов, и для нагнетания
такого давления требовалось несколько баллонов. Я не помню точно
профиль, который мне задавали, но процедура включала 4 двадцатиминутных
сеанса чистого кислорода через маску (с пятиминутными перерывами
дыхания воздухом) на глубине 60 футов, а все вместе продолжалось более
6-ти часов. Я помню, что слышал снаружи голоса: Джек рассказывал
врачам, что произошло, и настаивал на том, что счет должен оплатить он.
Меня посетил Джон Кремер, и это было большой моральной поддержкой,
другие незнакомые голоса обсуждали возможный план действий. Через
микрофон я перечислил все погружения, которые сделал в тот день. После
этого все, что от меня требовалось — это лежать и ждать.
Примерно после часа барокамеры я почувствовал покалывание в ногах.
Поначалу я подумал — это из-за того, что я стиснут в этом стальном
гробу, кровь не поступает к ногам, и они просто устали. Но скоро
я понял, что ощущения связаны именно с декомпрессионной болезнью.
Я не придал этому большого значения, отнеся все на счет усталости.
А устал я безумно! Когда все закончилось, после 20 часов
бодрствования, я с трудом мог держать глаза открытыми. Я устал до такой
степени, что ни о чем, кроме сна, не мог и помышлять. Никогда в своей
жизни я не был так физически и эмоционально измотан. Меня не беспокоила
даже неподвижность ног, и то, что я с трудом мог шевелить руками.
Хотелось только спать.
Я проснулся в 10.30 утра в палате, полной пациентов с неслабым
набором болезней — от сломанных конечностей и ожогов до рака.
С декомпрессионной болезнью я был, однако, один. Я мог лишь чуть-чуть
пошевелить ногами, обе руки онемели, координация отсутствовала.
Ощущалась четкая граница чувствительности — по груди, как раз чуть
пониже ключицы. Все, что ниже, было как будто нижняя губа после
заморозки у зубного врача — немым.
Я полностью потерял контроль над мочевым пузырем, и моим уделом был
мочегонный катетер. Дышать в лежачем положении было тяжело, поскольку
диафрагма не функционировала, и я с трудом вентилировал легкие. Пришел
Джон Кремер и сел у кровати. Я рассказал ему, как все произошло.
Я не вполне представлял, сильно ли он был выведен из себя моей
безответственностью.
Он поведал, что, как только распространился слух о том, что со мной
произошло, кто-то залез в мою комнату (вот люди!) и украл авиабилет
и 400 долларов, а также мое новехонькое подводное ружье. Джон был одет
соответственно, так как он как раз направлялся в Совет Палау
по иностранным инвестициям на официальную встречу, по поводу наших дел.
Предполагалось, что я тоже буду участвовать, но мне пришлось отменить —
по состоянию здоровья.
На пути в аэропорт заехал Джек с новой порцией моральной поддержки.
Он должен был уехать, но обещал связаться со мной, когда вернется
на Гавайи. Франсис также заходил и выспрашивал, как я себя чувствую.
Он сообщил, что барокамера уже готовится для следующего сеанса,
к которому я должен приступить после обеда. Я констатировал, что других
планов на это время у меня не было.
Второй сеанс в камере продолжался 8 часов, и, в общем, за это время
ничего не произошло. В моем состоянии ничего не улучшилось, но и хуже
мне не стало. Франсис сообщил, что меня собираются перевезти на С-130 —
самолете береговой охраны — на Гуам, где барокамера была оборудована
и, главное, снабжена более знающим персоналом.
Джон пришел еще раз с вестью, что Совет решительно отклонил нашу
заявку об открытии дела. Якобы, это никак не связано с моим
инцидентом — политические интриги. Он попробует еще, но ясно, что уже
не со мной. На следующее утро меня погрузили в самолет береговой охраны
и в камере под давлением доставили на Гуам. Обслуживающий персонал был
до невозможности добр и предупредителен. Жаль, что мне так
и не представилось случая их отблагодарить! Что касается еды — кормили
меня внутривенно.
На Гуаме я путешествовал в военной машине скорой помощи Центра
гипербарической медицины ВМФ Соединенных штатов. Приветствовали меня
дружелюбные военные, большинство — офицеры. Меня тщательно осмотрели,
проверили различные рефлексы и чувствительность. Тогда я впервые
познакомился с «колесом смерти», как я его назвал, — блестящим колесом
из нержавейки с очень-очень острыми иголками на металлической ручке.
Идея применения этого орудия пытки проста: доктор, проводя игольчатым
колесом по телу пациента, может запросто определить точную границу
чувствительности. В моем случае она находилась несколькими дюймами выше
линии сосков. Ниже этой линии колесо чувствовалось не более чем колесо
игрушечного мотоцикла.
Вот тогда я начал по-настоящему осознавать, насколько серьезно
я попал. Почти все тело не чувствовало острой боли, а кубик льда
на ноге ощущался горячим углем. Но когда доктор дотронулся до кончиков
пальцев на ногах, то было такое ощущение, как будто ничего
и не случилось. Я даже чувствовал, как по большому пальцу ползал
муравей.
После большой порции уколов, тычков и обмена плоскими медицинскими
шутками меня снова поместили в большую стальную камеру. Она сильно
отличалась от той, что на Палау: около 4-х футов в диаметре
и 12 в длину, внутри две койки и масса всяческих приспособлений.
На этот раз со мной были два медбрата для заботы обо мне (слить катетер
и все такое) и, конечно, для контроля за моим состоянием. На этот раз
я был как бы на глубине в 165 футов и «всплыл» через 8 часов. Затем
меня поместили на койку в центре административного этажа. На дежурстве
был доктор Сай Севернз. Хотя он и соображал изрядно в деле лечения
декомпрессионной болезни, все же не являлся «самым крутым» специалистом
здесь. Настоящего «доктора по ломке» не было в городе, и единодушным
решением, принятым полудюжиной военных офицеров, продолжавших меня
развлекать, было отправить меня на Гавайи.
Я наблюдал, как они долго куда-то звонили, в том числе и в Пентагон,
чтобы организовать это. Наконец, и мне принесли телефон. Я подумал, что
пора бы сообщить последние новости родителям. Через несколько минут
я услышал в трубке голос матушки. Она уже знала, что произошло —
им звонил врач из Палау. Это было так. Она подняла трубку и услышала
голос: «Здравствуйте, с Вами говорят из больницы Палау по поводу
господина Ричарда Пайла. Могу я поговорить с доктором Робертом Пайлом?»
«Это миссис Пайл, я мама Ричарда», — ответила мать.
После долгой паузы доктор сказал: «Я думаю, мне лучше поговорить с его отцом».
Мать молча отдала трубку отцу, пошла в гостиную и сказала моей
сестре: «Это из больницы в Палау. Наверное, Ричард умер.» С полчаса они
с сестрой сидели молча, слушая, как отец мычал в трубку: «Хм, да…
Да, хм… Я понимаю…» Поэтому, хоть отец и сказал ей, что я жив, услышать
мой голос ей было необычайно приятно.
После второго сеанса в барокамере меня вновь обследовали и, к нашему
общему восхищению, линия чувствительности спустилась еще на несколько
дюймов ниже сосков. Меня попросили подписать бумагу, что военное
ведомство оставляет за собой право, которым обязательно воспользуется,
и пришлет мне счет за перелет (хотя они этого так и не сделали). Меня
отвезли на скорой помощи на военный аэродром, где погрузили на борт
реактивного самолета, направлявшегося в Гонолулу.
Если двухчасовой перелет из Палау на Гуам не очень мне понравился,
то 10-ти часовая экскурсия с Гуама на Гавайи обещала быть сущим адом.
Так оно и оказалось. Опять без окон, без движения, обед — внутривенно.
А если серьезно, эти мужчины и женщины из 8-го отряда оказались просто
фантастическими людьми. Я безмерно благодарен им за помощь и поддержку
во время длинного и утомительного полета.
В Гонолулу меня погрузили в очередную карету «скорой помощи»
и мы понеслись в Кевало Бэйсин, где находился Центр гипербарической
медицины. Все было точь-в-точь, как в то время, когда я посещал Дэвида
Уайлера. И тот же доктор Оверлок, который лечил Дэвида, осматривал
меня. «Привет! Вы меня помните? — сказал я. «Да, конечно,» — ответил
он. Он повторял многие тесты из тех, что пробовали на мне на Гуаме,
и, наконец, попросил попытаться сесть. Я с трудом поднял голову,
он помог мне держать корпус прямо. Через несколько секунд голова
закружилась, и я начал терять сознание. Меня осторожно положили,
и я пришел в себя. Померили давление — 40 на 17 (я не шучу!). Очевидно,
вследствие паралича все мои сосуды и артерии почти полностью сузились,
так что я представлял собой не что иное, как большой мешок с ….
Итак, началась долгая серия процедур в бароцентре в Гонолулу. Первые
несколько продолжались по 12 часов, а остальные, в основном, были
стандартными, 8-ми часовыми сеансами «Медицинского кислорода» («НВО»).
Они состояли из первичного «падения» на 220 футов под воду, медленного
подъема до 60 футов на воздушной смеси, специально обогащенной азотом,
четырех 20-ти минутных периодов чистого кислорода (с 5-ти минутными
«воздушными» перерывами) на 60 футах. Затем следовало длинное зависание
на 30 футах и очень медленный подъем на поверхность. Каждый день было
по одному сеансу, а ночь я проводил в больнице неподалеку. У меня было
много посетителей. Помимо родителей, несколько раз приходил Джек
Рэндол — проверить, как я прогрессирую. Приходило и много друзей.
Со мной проводили серии тестов для определения, насколько же мое
тело пострадало. Для одного из тестов к черепу присоединили множество
электродов, опутали пальцы рук и ног электрическими проводами.
Я подвергся быстрой последовательности болезненных электрических
разрядов, производимых электродами на голове. Тест показал сильное
нарушение спинного мозга — рубцы. Последствия были непредсказуемыми.
Медленно, день за днем, я начал поправляться. Я не мог встать
на собственные ноги еще целую неделю после того, что произошло. Еще
неделю я с трудом привыкал ходить сам. Ноги были очень слабыми, а ниже
пояса я не чувствовал ни острой боли, ни холодного или горячего.
Да и сами сеансы давались нелегко.
Дышать чистым кислородом под давлением в три атмосферы длительные
периоды времени — уже само по себе токсично, а также чревато
разнообразными побочными эффектами. К счастью, у меня никогда
не возникало проблем с кислородным отравлением центральной нервной
системы, то есть судорог не было.
Но через неделю или около того, я ощутил эффект кумулятивного
воздействия кислорода на легкие и легочное, или «общее», кислородное
отравление. Кончики пальцев полностью потеряли чувствительность, все
время тошнило. Каждый день, входя в камеру, я просто умирал
от дополнительного дискомфорта в желудке (можно себе представить, как
это было бы здорово в стальной камере). К тому же, каждый раз выходя
наружу, я оставался почти глухим еще несколько часов. Я так и не понял,
почему дыхание кислородом под высоким парциальным давлением вызывает
глухоту. Возможно, доктор Оверлок пытался мне объяснить, но я, вероятно
не расслышал.
День за днем я шел на поправку. Несмотря на физическое нежелание
дышать кислородом, я исправно залезал каждый день в камеру. Потому что
каждый день, выходя оттуда, я чувствовал улучшение в своем состоянии.
К тому же, во всем этом были и свои маленькие побочные прелести.
Несколько раз во время процедур ко мне присоединялся еще один пациент —
женщина, много лет обучавшая людей подводному плаванию. У нее был
жуткий остеохондроз. До гипербарического лечения ее на всю жизнь
приговорили к инвалидной коляске. Но после месяца процедур (по одной,
с медицинским кислородом, в неделю), ее состояние существенно
улучшилось. Она смогла ходить, слегка прихрамывая.
Во время длинной серии процедур в барокамере произошло два
примечательных инцидента. Обычно, каждый сеанс начинался с достаточно
быстрого нагнетания давления до глубины как бы в 220 футов. Так же, как
и в случае быстрой забивки баллона, камера сначала становилась теплее,
а как только достигалась максимальная глубина, «наружные» сотрудники
должны включать вентиляцию, чтобы охладить воздух внутри. Звук этой
вентиляции был довольно громким. После минуты вентиляции, «внутренний»
сотрудник обычно подавал мне маску с обогащенной воздушной смесью.
Я ее надевал и дышал все остальное время.
После многих процедур процесс стал привычным, доведенным
до автоматизма. Однажды, после начального нагнетания давления,
я привычно сгреб маску и надел. «Внутренний», который был в большей
степени медбратом, чем ныряльщиком, сам был под понятным влиянием
азотного наркоза, и не возражал против маски — даже помог ее надеть.
Целую минуту во время вентиляции я уверенно дышал сквозь маску. Вкус
приятный, все в порядке. Когда рев вентиляции прекратился, из микрофона
раздался голос «внешнего»: «А ты проверил, к чему эта маска
подсоединена?» «Внутренний», смущенно, слегка «навеселе» ответил
вопросом на вопрос: «Что ты имеешь в виду?» Голос из микрофона уточнил:
«Маска подсоединена к правильному источника газа?» Внутренний огляделся
и вдруг понял, что проверить он забыл, и я дышу чистым кислородом
на условной глубине в 220 футов! То есть парциальное давление
кислорода — около 7,7! Конечно, ситуация немедленно была исправлена.
За пределами камеры раздавались маты, а я даже не заметил разницы.
После этого мы всегда дожидались конца вентиляции, проверяли
правильность смеси, и только после этого я надевал маску.
В другой раз, опять же после нагнетания давления, «внутренний»
подождал, проверил правильность подсоединения и протянул мне маску.
Я взял маску и поднес ее к лицу. Примерно на расстоянии полудюйма,
я в ужасе отпрянул, так как маска, как какой-то ужасный монстр
заграбастала мое лицо и стала отсасывать воздух из легких со страшной
силой. Ее шланг случайно соединили с портом наружного давления,
и искусственное давление (220 футов глубины) внутри камеры чуть
не высосало из глотки легкие! Я тащил и дергал маску, пытаясь оторвать
ее от лица, но она не давалась. Лицо мое было намертво прихвачено. Тут
«внутренний» спохватился и помог мне чуток ослабить маску. Я наконец
подцепил край и стащил ее (под воздействием адреналина!). Через
несколько секунд я уже смог перевести дыхание. Снаружи опять раздались
маты, после всего этого я стал очень осторожен при надевании маски!
Благодаря интенсивной физиотерапии ноги постепенно обретали силу.
Я снова смог контролировать мочевой пузырь, что избавило меня
от унизительного катетера. Я ходил вверх и вниз по лестнице для
тренировки. Мы много говорили с доктором Оверлоком о теории и практике
лечения рекомпрессией, а также вели долгие дискуссии о природе
и физиологии самой декомпрессионной болезни. Он объяснил, что мое
повреждение аналогично пулевому ранению в позвоночник, и что большое
количество моих нервных клеток отмерло навсегда. Мое выздоровление,
оказывается, происходит не благодаря восстановлению нервных клеток,
а скорее в результате работы мозга, который направляет сигналы
к нервным окончаниям моего тела иными новыми путями.
Вероятность декомпрессионной болезни для меня лично повысилась,
и любой дополнительный удар, скорее всего, отзовется на моей
центральной нервной системе, так как все «резервные» пути
в позвоночнике уже использованы. Короче, если я буду продолжать нырять,
вероятность декомпрессионной болезни еще возрастет, и в следующий раз
полное выздоровление от такого удара станет еще менее вероятным.
В общих чертах, доктор предпринял все возможные попытки убедить меня
завязать с нырялками навсегда.
Итак, после 28 сеансов, я мог сам ходить (очень медленно,
прихрамывая), хотя ноги до сих пор не обрели былую чувствительность.
Каждодневные изменения в моем состоянии стали почти незаметны.
Наконец, по прошествии более месяца с этого злосчастного случая,
было принято решение прекратить процедуры в барокамере. Я боялся, что
останусь в таком состоянии навсегда. Честно говоря, я мог ходить,
и состояние мое, без сомнения, было лучше, чем месяц назад, но я не мог
ни бегать, ни прыгать. Тело было как бы разобрано. Доктор Оверлок
заверил меня, что теперь все дело во времени. Это может растянуться
года на два, и насколько лучше мне станет, никто сказать определенно
не может.
Проходили месяцы, моя способность ходить мало-помалу
восстанавливалась. Постепенно я приучил себя не хромать и идти с виду
нормально, но это требовало неимоверных усилий. Подниматься вверх
по лестнице я мог сносно, а вот спускаться было очень трудно. Я мог
почти на 100 процентов контролировать напряжение в мышцах ног, но вот
контролировать степень расслабления было невозможно. Иногда меня
пробивали судороги и спазмы. Чувствительность долго не возвращалась.
Я до сих пор почти не чувствовал ни боли в ногах, ни холодного,
ни горячего.
Чтобы мой отец мог оплатить мои медицинские счета по страховке, мне
нужно было опять стать студентом дневного отделения. Поэтому я вернулся
в Гавайский университет на следующий семестр и шатался из класса
в класс. Почти целый год я не погружался. Я понимал, что доктор Оверлок
прав, но в глубине души я знал, что не смогу бросить нырялки, и именно
глубокие. Тем не менее, жизнь медленно возвращалось в нормальное русло.
Я стал медленно набирать потерянный вес. Я продолжал делать кое-какие
упражнения для ног, и мое состояние постепенно, очень медленно
исправлялось.
Свои первые погружения после декомпрессионной болезни, почти год
спустя, я ограничил максимальной глубиной в 25 футов. Месяцы проходили,
я постепенно «углубился» до 60 футов, потом до 130, всегда следуя
сугубо консервативному декомпрессионному профилю. Во время первого
после болезни погружения на 180 футов я очень нервничал. После 10 минут
на дне, я декомпрессировался хороших полчаса. Одним из эффектов
инцидента явилось то, что после долгого пребывания в воде, ноги
становились слабыми и немели. Каждый раз, поднимаясь после глубокого
погружения, я испытывал чувство ужаса, так как мои ноги вели себя
примерно также, как на Палау после инцидента. Зависая для декомпрессии,
я постоянно проверял чувствительность пальцев, быстро дотрагиваясь
всеми пальцами по очереди до большого пальца ноги. Каждый раз, когда
мы возвращались в гавань после погружения, я делал круг по стоянке,
чтобы удостовериться, что мои ноги функционируют нормально.
Через два года после инцидента, я мог ходить практически нормально
и даже относительно хорошо бежать трусцой. Чувствительность ног
улучшилась, но была еще далеко не в норме. К декабрю 1987-го года
я провел почти 200 погружений, больше половины из них — глубже
200 футов. Во время всего этого у меня ни разу не возникало никаких
симптомов декомпрессионной болезни. Также в декабре 1987, на Рождество
и на острове Рождества я впервые после ДКБ погрузился на 300 футов
на воздухе. Декомпрессия была жутко напряженной, так как эффектом
дополнительного азотного наркоза для меня была немота ног. Эта немота
не уходила почти в течении получаса после погружения, и я не выходил
из воды почти два часа. Но это было здорово.
Сейчас прошло уже 6 лет. За это время я совершил многим более
1500 погружений, более двух третей из которых — на глубину, превышающую
180 футов. Где-то дюжину раз я ходил на воздухе ниже 300 футов, чтобы
проникнуть глубже 400 — стал использовать смеси. Никогда во время всех
этих погружений со мной не случилось ничего похожего на ДКБ. И так
до сих пор.
Ретроспектива
Оглядываясь назад, я, кажется, понимаю, что именно привело тогда
к той суровой ломке солнечным днем 14 июля на Палау. Дело не в том, что
я нырнул слишком глубоко или оставался там слишком долго. Дело
и не в том декомпрессиметре, который я использовал. И даже не в том,
что барахлил мой манометр. Действительной причиной стало неправильное
отношение к глубоким погружениям. Я попался в ловушку, в которую
попадают многие молодые, крутые и «бессмертные» нырялы — ловушку
излишней самоуверенности. Постоянно попирая пределы, я почувствовал
себя слишком уверенным в том, что их можно раздвигать безгранично.
Я был уверен, что со мной не может случиться декомпрессионной болезни.
Я считал все, что связано с безопасностью погружений и самодисциплиной,
«шелухой для начинающих спортсменов», чувствовал себя выше этого.
Я ошибался, как я смертельно ошибался!
Так почему же я продолжаю глубокие погружения? Было бы наивным
думать, что я «извлек урок». Риск декомпрессионной болезни преследует
каждого, кто дышит газами под давлением больше 1 атмосферы. Этого риска
не избежать, и он возрастает с увеличением глубины погружения.
Попаду ли я опять? Честно говоря, не знаю. Многие друзья и коллеги
и так считают, что я живу как бы «взаймы». Может, это и так.
Но, в конце концов, мое отношение к глубоким погружениям изменилось.
Я не рассматриваю это больше как испытание своих возможностей или
способ продемонстрировать свою отвагу. Статистка несчастных случаев
показывает, что вероятность моего попадания увеличивается с каждым
новым погружением. Я не уверен, что это правда, но всякий раз, зависнув
на декомпрессии после глубокого погружения, я заставляю себя
безоговорочно принимать, что это так и есть.
Источник: http://www.iantd-russia.org/article/confession.shtml |